Глава 1. Значение имени

Обращавшийся к этой проблеме А.К. Матвеев считает, что появление имени было одним из важнейших рубежей в становлении человека. Как и человек, многие виды животных могут жить коллективами, но в их среде нет имен – они являются неотъемлемой характеристикой только человеческого общества. На каком-то этапе эволюции человек осознал факт своего выделения из человеческого стада и появилось имя, в котором находит ярчайшее выражение человеческая «самость». С помощью языка оно закрепляется формирование человеческой личности, развитие личного самосознания. В этом смысле можно говорить, что имя создает человека10. П.А. Флоренский понимал имя как символ, ядро личности, без которого в человеке нет ничего постоянного. Без имени человек не является субъектом и не может вступать в отношения с обществом. Имя является пределом в форме личности, без него личность ускользает от мысли. Как образно отметил один современный исследователь, отношение между именем и его носителем можно сопоставить с тенью и отбрасывающим ее человеком. «Во всех сферах духовной жизни человека – религиозной, провиденциально-профетической, спекулятивно-философской, художественно-эстетической, социально-общественной – роль имени не только велика, но и по-особому отмечена, и то, что поддается учету и пересказу, образует лишь поверхностный слой той тайны, которая связана с именем. Но даже прикосновение к этому слою намекает и на глубину этой тайны, и на ту силу, которая от нее неотделима»11. В имени проявляется огромная энергия духа, действующая в языке.

Исключительную значимость имени великолепно понимали еще древние. В мифологической системе мышления имя неотделимо от внутренней сущности того или иного явления и, более того, обозначает эту сокровенную и потому наиболее истинную сущность. Это представление встречается в памятниках письменности одной из древнейших цивилизаций на нашей планете – древнеегипетской. Египтяне не просто рассматривали имя как одну из душ человека и божества, имя для них было подлинной сущностью реальности. Как отмечает Ф. Лекса, в отличие от нас они не думали, что всякая существующая вещь имеет свое название, а были убеждены, что вещь, не имеющая названия, не существует. В полной мере эти представления отразилось в египетских мифах. Согласно мемфиской теологии бог Птах, «уста которого назвали все вещи», творит остальных богов и вселенную именно словом, в результате чего «творческое слово божества – источник бытия, источник всего сущего на земле». Анализируя этот миф, Г. Масперо отмечал, что «звук, облеченный в слово, обладал высшим могуществом. Вещи и слова, названные про себя, существуют только в потенции: чтобы они существовали в действительности, их надо произнести, назвать их имена. Ничего не существует, не получив предварительно своего названия, произнесенного громко». Эти же представления впоследствии отразились и в библейской версии творения мира. О том, какое значение придавали египтяне истинному имени, говорит другой их миф об Исиде и Ра. Чтобы узнать сокровенное имя, бога солнца, в котором заключалось все его могущество, Исида сотворила змею, которая ужалила бога Ра. Богиня бралась излечить его от действия змеиного яда, но при условии, что он скажет ей свое сокровенное имя: «ибо все, даже люди, живут, когда их имена произносятся другими». Ра первоначально называет свои многочисленные имена, но тайного имени среди них не было, и яд продолжал жечь бога солнца, пока тот не сообщил Исиде свое действительное сокровенное имя. Имя другого египетского бога Амона этимологически выводится из слова jmn «скрывать», связанного с сакральной формулой Imn-rn-f – «Скрывающий свое имя». Точно таким же направлением мысли было обусловлено и появление в Библии тетраграмматона – четырёхбуквенного непроизносимого имени ветхозаветного бога.

Неменьшее значение имя имело и для людей. В другом мифе упоминается, что Ра дал имена четырем человеческим расам. В гробнице одного из фараонов присутствует весьма показательная надпись, где сохранение имени рассматривается как один из залогов бессмертия: «Имя твое будет жить на земле, имя твое будет вечно существовать, смерть тебя никогда не настигнет, и жизнь твоя никогда не кончится». В противном же случае, как отмечал У.Э. Бадж, «душу без имени ожидала в загробном мире ужасная судьба, ибо имя было неотъемлемой частью ее существа, и если душа забывала свое собственное имя, никто ей не мог его уже напомнить… Ничто не могло принести усопшему большего вреда, чем стирание его имени с монументов, ведь уничтожение его имени было равносильно уничтожению его личности»12. С другой стороны, со времен Среднего царства сохранились следы магических ритуалов, во время которых на глиняных чашах писались имена враждебных племен Палестины, Ливии и Нубии. Затем эти чаши торжественно разбивались и уничтожение имени должно было повлечь за собой гибель врагов фараона. Как показывает Библия, аналогичным образом стремились уничтожить своих врагов и древние евреи: «И будет Господь, Бог твой, изгонять пред тобою народы сии мало-помалу; не можешь ты истребить их скоро, чтобы не умножились против тебя полевые звери; но предаст их тебе Господь, Бог твой, и приведет их в великое смятение, так что они погибнут; и предаст царей их в руки твои, и ты истребишь имя их из поднебесной: не устоит никто против тебя, доколе не искоренишь их» (Второзак. 7: 22–24)13.

Весьма похожим образом воспринималась сущность имени и индоевропейцами. Характеризуя соответствующие представления ведийских ариев, Т.Я. Елизаренкова отмечает: «Имя (nаmаn) среди абстрактных субстанций имело особый статус потому, что оно было сакрально. Считалось, что имя передает суть своего носителя. Если у божества есть несколько имен, то каждое из них выражает некоторое его качество. Мало того, имя собственное и его обладатель неотделимы друг от друга, имя и есть носитель. Существует только то, что имеет имя. Через имя его носитель приобщается к существованию, оно является неким внутренним качеством. Из этого следует, что знать имя – означает знать суть его носителя, подчинить его своей власти, а дать имя – значит создать его носителя, поскольку пока нет имени, нет и соответствующего предмета и персонажа. (…) «Приобретать имя» nama dha med означало приобрести качество, выраженное этим именем. Ср. I, 103, 4: «Выходя на убийство дасью, громовержец приобрел имя «Сын славы». «Нести имя» nama bhar значит обладать свойствами носителя этого имени…»14 Данное восприятие мира отразилось и в языке, в результате чего санск. nama означало не только «имя», «слово», но и «предмет», «существо». Впоследствии в этой стране возникла брахманическая концепция namarupa, буквально «имя и форма», которые рассматривались как два компонента всего сущего. Сочетание обозначения того или иного явления в языке и его образ, данный органам чувств, охватывало, по мысли приверженцев этой концепции, любую индивидуальность целиком. В силу этого имя по своей сути было сакрально, а установление имен явно относилось к кругу космогонических функций, поскольку в процессе этого создавалось не просто слово, но и его носитель. С другой стороны, в Древнем Риме к наиболее важным преступникам применялся damnatio memoriae (буквально «проклятие памяти») – закон, согласно которому происходило «осуждение памяти врага государства» после его смерти посредством уничтожения всякого упоминания о нём.

Генетически родственные представления существовали и у наших предков. С.М. Толстая так определяет роль имени в славянской духовной культуре: «Имя – персональный знак человека, определяющий его место в мироздании и социуме; мифологический заместитель, двойник или неотъемлемая часть человека; объект или инструмент магии. Имянаречение – акт, придающий новорожденному статус человека»15. В другом месте исследовательница уточняет: «Имянаречение – важнейший «антропогонический» (в социальном плане – инициационный) акт, придающему новорожденному статус человека. Имя окончательно формирует (творит) человека, ср. украинское «Прибери пня, дай ему имня – и з него буде чоловiк», болг. (проклятие) «Да му ся не найде имято!» [Чтоб ему имени не нашлось]; кашуб. mono vemazac «умереть» (букв. «стереть имя»). Сакральность имянаречения, восходящая к древнейшей мифопоэтической традиции, находит свое продолжение в народных верованиях и обрядах, связанных с крещением…»16 Украинская загадка об имени «Що в людини не росте?» показывает, что имя воспринималось не просто как часть человека, а как неизменная его часть. Русская же поговорка «По имени и житие» позволяет сделать вывод, что в представлении народа именно имя определяло жизнь даже святого. В.К. Толкачев подчеркивает: «Человек рождается со своим предназначением, которое он призван реализовать в своей жизни. Латинское «фатум» (судьба) восходит к слову «фари» – произнести, сказать (слово «фатум» имеет несколько значений, самым первым из которых является «слово (изречение, воля, приговор) богов», «вещее слово, предвещание, прорицание» и лишь вторым уже «рок, судьба». – М. С.), как наше русское «рок» – к глаголу «рече». В Древнем Шумере слово «судьба» происходило от «дать имя». Идея имени должна совпасть с предназначением, судьбой человека, т. е. правильно выбранное имя призвано закрепить за человеком верный тип личности, ее характерные черты и те основные задачи, которые человеку предстоит решить в жизни. Верное имя есть социально пригодная модель той личности, которой человек должен стать в идеале»17.

Родственность представлений находит свою параллель и в родственности слов для обозначения понятия имени у индоевропейцев. Современное русское слово имя восходит не только ко временам славянского единства (укр. iмѣя, блр. iмя, др.-русск. «имя», ст. – слав. имѣ, болг. име, сербохорв. иѣмē, словен. imeѣ, др.-чеш. jmě, чеш. jméno, слвц. mеnо, польск. imię, в. – луж. mjeno, н. – луж. mě, полаб. jeimą), для которого реконструируется праслав. jьmę, но и родственно др.-прусск. emmens, «имя», ирл. ainm, алб. еmёn, тоск. еmёr, греч. ѣνομα, арм. anun, др.-инд. nāma, авест., др.-перс. nāman-, лат. nōmen, гот. namō, ср.-в.-н. be-nuomen «назвать», тохар. А ñоm «имя»18. Что касается его исходного значения, то П.Я. Черных констатировал этимологическую неясность этого слова и его трудность для объяснения. Он отмечал, что некоторые лингвисты сближают его со словом иметь, но сам склонялся к значению «отделять», «обособлять», рассматривая имя как средство для различения людей и домашних животных друг от друга19. С другой стороны, В.Н. Топоров исходит из того, что имя как глубинная сущность как бы вкладывалось в человека и это архаичное восприятие отразилось в этимологии индоевропейского обозначения имени n-men как «в», «внутри» или же русского диалектного воймя – «имя»20. В любом случае в древности имя мыслилось неотъемлемой частью человека.

Весьма интересны и мифологические представления, связанные с возникновением имен. Один из индийских богов Вишвакарман (буквально «Творец всего») в одном из гимнов Ригведы характеризуется как тот, «кто один-единственный дает имена богам» (РВ Х, 82, 3)21. В предшествующем гимне (РВ Х, 81, 2–4) описывается, как этот бог создал Вселенную:

Что это было за местонахождение?

Какова точка опоры? Как произошло (то),

Благодаря чему Вишвакарман, порождая землю,

Открыл небо (своим) величием,

(этот) все охватывающий взглядом?

Имея повсюду глаза и повсюду лицо,

Повсюду – руки и повсюду – ноги,

Он сплавляет (все) вместе (своими) руками,

(своими) крыльями,

Порождая небо и землю, единый бог.

Что эта была за древесина и что за дерево,

Из чего вытесали небо и землю?

О вы, способные думать, спросите же

мыслью (своей) о том,

На чем стоял он, укрепляя миры?

Этот космогонический гимн вызвал немало противоречивых толкований, однако ясно одно: в приведенных фрагментах Вишвакарман описывается то как кузнец, сплавляющий мироздание мехами-крыльями, то как плотник, вытесывающий его из дерева (по мнению В.В. Иванова, в первом приведенном четверостишии этот бог также характеризуется как ваятель). С другой стороны, в диалоге Платона «Кратил» мудрец-законодатель, установивший имена, последовательно сравнивается с художником, кузнецом и плотником. Анализируя такое поразительное совпадение перечня профессий, с которыми соотносятся установитель имен и истоки этого мифологического представления, В.В. Иванов приходит к выводу, что «речь идет здесь не о культурном влиянии Востока на греческую мысль в историческую эпоху, а о доисторическом индоевропейском наследии того периода, к которому восходят и древние греко-индоиранские лексические и фразеологические совпадения, относящиеся к сфере религиозной терминологии. Помимо отмеченного выше совпадения гомеровского словоупотребления с древнеиндийским, для обоснования этого тезиса особенно важно наличие родственного сочетания jьme deti «называть именем» в праславянском, которое может быть реконструировано на основе старочешского dieti jme, старопольского dziec imie. Как впервые установил Й. Зубатый, наличие этого словосочетания объясняет значение «говорить» у праславянского deti (др.-русск. ДѣТИ)»22. Подобное творение мира посредством наречения имен его элементам целиком и полностью параллельно другому космогоническому мифу, связанному с богом-кузнецом, который выковывает основные части мироздания. Со своей стороны отметим, что представление о том, что именно бог дает имена людям, зафиксировано в быличках русского населения Восточной Сибири. Так, например, услыхав, что старики нарекли имя его только что родившемуся сыну, отец мальчика признал их за исполнителей божественной воли: «И купец потом признал этих стариков за святых, потому что Господь имя нарекает…»23 В колыбельной песне имена дает Богородица и притом одновременно с низвержением ребенка с неба:

Бай да убай!

Богородица дала,

С небе сбросилa,

Иваном назвала24.

Однако сбрасывание с неба, как показывает поучение против язычества, ранее на Руси приписывалось языческому богу Роду: «…то ти не Родъ, сѣдя на вздусѣ мечеть на землю груды и в том раждаются дѣти…»25 В исследовании о Свароге мною отмечалось, что кузнечное дело появляется у индоевропейцев незадолго до начала распада их общности, в связи с чем единый образ бога-кузнеца у всех индоевропейских народов не успел сложиться. Поэтому связь бога-установителя имен с кузнечным делом у ведийских ариев и греков при явных параллелях в славянской традиции говорит о том, что именно у предков этих трех народов в эпоху их единства бытовал миф, в котором бог – создатель вселенной был связан с наречением имен. Данная греко-индийско-славянская мифологическая параллель показывает не только то огромное значение, которое эти племена придавали самому акту наречения имен, но и о существовании у них образа бога, совершавшего этот важный космогонический акт. Поскольку в рассмотренном мифе фигурирует бог-кузнец, становится понятно, что в славянском языческом пантеоне наречение имен было связано с творцом культуры Сварогом. Что же касается Рода, то он является персонификацией рода и в качестве божества неизвестен другим славянским народам, что говорит об относительной позднем его возникновении. Исходя из совершенно иных данных, О.Н. Трубачев так характеризовал древнейшую культуру наших предков: «Эпоха молчаливого, благоговейного почитания высоких сущностей должна породить чувство высокой ответственности слова, называющего вещь, а тем более – имени и самого акта наречения, который формулировался как «возлагания имени»…»26 Поскольку само самоназвание славян было образовано от понятия слово и означало говорящих ясно и понятно людей, это тем более предполагает внимание наших предков к именам, обозначавшим все явления окружавшего их духовного и природного мира. Н.И. Толстой и С.М. Толстая отмечали, что в славянской народной культуре личное имя выполняет две основные функции – социальную, служащую для идентификации его носителя среди окружающих, и мифологическую, регулирующую отношения человека с природой, космосом и сверхъестественным миром. О достаточно развитой у наших предков магии имени свидетельствует и эпизод с Рогнедой, которую захватившие ее Добрыня и Владимир переименовали в Гориславу. Тем самым, по мнению И.В. Лисюченко, у полоцкой княжны навеки отбиралась добрая Доля, что окончательно лишало Рогнеду магического могущества и как женщину, и как княгиню. Отголоски подобных представлений отразились и в зафиксированных В.И. Далем русских пословицах «Под чужой потолок подведут, так и другое имя дадут» и, в противопоставление ей, утверждения «Я ведь не без имени овца».

В античной Греции проблема имени была осмыслена уже с философской точки зрения. Пифагор считал, что «имена вещам дает душа» или тот, «кто видит ум и естество сущего»27. Платон, другой великий древнегреческий философ, в диалоге «Кратил» устами Сократа сначала соглашается с высказанным Кратилом мнением, «что существует правильность имен, присущая каждой вещи от природы», а затем задается дидактическим вопросом о том, что «если кто-то мог бы посредством букв и слогов подражать в каждой вещи именно этому, сущности, разве не смог бы он выразить каждую вещь, которая существует?». Восхищаясь тому, как сущность вещи выражается в имени, собеседники приходят к выводу, что «в этом же состоит и постижение вещей: кто постигает имена, тот постигает и то, чему принадлежат эти имена». Пытаясь разобраться в том, как начался процесс наречения имен, участники диалога соглашаются с мнением Сократа о том, что имена «для того, что существует вечно, для исконного» установлены «более высокой силой, нежели человеческая, – божественной», «ведь совершенно ясно, что уж боги-то называют вещи правильно – теми именами, что определены от природы»28. Возвращаясь к проблеме имени в «Софисте», Платон добавляет, что имя выражает бытие с помощью голоса и обозначает того, кто производит действие.

Не стоит считать подобное отношение к имени признаком «примитивного» мифо-магического мышления, отголоски которого слышатся у античных философов. Отечественный мыслитель П.А. Флоренский считал, что имя – это тончайшая плоть, посредством которой объясняется духовная сущность. Человечество всегда и везде утверждало имена в качестве субстанциональных сил или силовых субстанций или энергий. В другом месте он характеризовал личное имя как «высший род слова». Как будто перекликаясь с этими размышлениями, в 1915 г. И.А. Бунин пишет стихотворение «Слово»:

Молчат гробницы, мумии и кости, —

Лишь слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте,

Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!

Умейте же беречь

Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,

Наш дар бессмертный – речь.

В глазах поэта только слово является носителем жизни, а образованная из них речь является «бессмертным даром» русского народа, подчеркивая при этом, что «нет у нас иного достоянья».

Исследуя феномен имени с позиций уже гегелевской диалектики, к подобным выводам пришел в ХХ в. и отечественный философ А.Ф. Лосев. По его мнению, в имени заключается не только энергия предметной сущности обозначаемого им явления, но и вся его судьба: «В смысле имени, или в его предметной сущности… – разгадка, опора и оправдание и всех меональных судеб имени»29. Имя для него есть нечто живое и самосознающее. В ходе своего исследования философ выделил целый ряд диалектических моментов сущности имени. При таком подходе первый момент единства превращается в корень, источник всякой и всяческой жизни изучаемой сущности и всех ее судеб. Второй момент, эйдетический, превращается в абсолютное самосознание, выявляющее и открывающее первый момент, выражающее всю его глубину и сущность. Третий момент, пневматический, превращается в самосознающую и самоощущающую пневму, т. е. в абсолютную творчески-волевую жизненность. Четвертый момент, меонально-сущностный, превращается в живое тело вечности, благоустроенность и организованность, изливаясь на которую и в которой вся сущность живет жизнью абсолютной силы и смысла; назовем этот момент софийным, моментом в живой предметной сущности имени. Эта софийная сущность, максимально осуществившая первотриаду и тем давшая ей имя, есть личность. Наконец, модифицируется также и пятый – символический – момент сущности, превращаясь в живую речь, в слово, воплощенное или долженствующее воплотиться. Символ становится живым существом, действующим, говорящим, проявляющим себя вовне и т. д. А.Ф. Лосев назвал это демиургийным моментом имени, ибо в нем залог и основа всех возможных творческих актов мысли, воли и чувства триадной сущности30. «Природа имени, стало быть, магична, – особо подчеркивал мыслитель. – Именем мы и называем энергию сущности вещи, действующую и выражающуюся в какой-нибудь материи, хотя и не нуждающуюся в этой материи при своем самовыражении»31. Свой труд «Философия имени» А.Ф. Лосев написал в 20-х гг. ХХ в., однако похожие представления формулировались и в конце этого века: «На самом деле имя – это мыслеформа, имеющая самостоятельную сущность и энергетический потенциал, а также свою идею. Человек не изобретает идеи, но подключается к миру смыслов, среди которых существует и смысл имени»32.

Оттолкнувшись от определения имени как «смысла, или понимаемой, разумеваемой сущности», развивая понимание имени как «смысловой энергии сущности предмета», А.Ф. Лосев приходит к окончательному определению, связывающему воедино имя и миф: «Имя есть энергийно выраженная умно-символическая и магическая стихия мифа»33. И эта связь далеко не случайна – в другом месте своей работы философ особо подчеркивал, что «мифический момент имени есть уже вершина диалектической зрелости имени, с которой видны уже все отроги, расходящиеся отсюда по всем сторонам»34. Вывод А.Ф. Лосева о связи имени и мифа между собой разделяют и другие отечественные ученые: «Можно сказать, что общее значение собственного имени в его предельной абстракции сводится к мифу. (…) Итак, миф и имя непосредственно связаны по своей природе. В известном смысле они взаимоопределяемы, одно сводится к другому: миф – персонален (номинационен), имя – мифично»35. Из всего вышеизложенного следует, что происхождение имени нашего народа, неразрывно связанное с происхождением самого народа, нам надлежит изучать через призму мифа, причем мифа космологического.

Приведенные данные позволяют понять, какое значение наши предки придавали имени вообще, частным случаем которого является и имя племени. Подобно отдельному человеку, ни племя, ни целый народ не могут жить без своего имени. Без появления особого самоназвания говорить о возникновении того или иного народа в принципе не представляется возможным. Уже в самом начале ПВЛ, после пересказа библейского мифа о разделении языков в результате Вавилонского столпотворения, летописец упоминает племенное имя в связи с началом описания расселения славян в Европе: «ѣ тѣхъ Словѣнъ разидошасѣ по землѣ. и прозвашасѣ именъı своими. гдѣ сѣдше на которомъ мѣстѣ. ѣко пришедше сѣдоша. на рѣцѣ имѣнемъ Марава. и прозвашасѣ Морава. а друзии Чеси нарекошас. (…) Словѣни же сѣдоша ѣколо єзера Илмерѣ. [и] прозвашасѣ своимъ имѣнемъ и сдѣлаша градъ. и нарекоша и Новъгородъ» – «И те славяне разошлись по земле и назвались именами своими от мест, на которых сели. Как придя, сели на реке именем Морава, так назвались морава, а другие назвались чехи. (…) Словене же сели около озера Ильменя, прозвались своим именем и построили город, и назвали его Новгородом». Рассказывая о далеком прошлом полян, он сообщает, что Кий, Щек и Хорив «створиша городокъ во имѣ брата ихъ старѣишаго и наркоша и Києвъ» – «И построили город и в честь старшего своего брата дали имя ему Киев»36. Появление у племени своего самоназвания предполагает наличие у его членов и представления об общем происхождении, что является одним из существеннейших признаков этнического самосознания. На это обстоятельство неоднократно обращали внимание специалисты-этнологи. Как подчеркивает Ю.А. Карпенко, словообразовательная структура этнонима «отражает его историю, зашифрованно повествует о его происхождении»37. В науке то имя или самоназвание народа на родном языке, которое он присваивает себе сам, называется эндоэтнонимом. Являясь средством этнической самоидентификации, оно воплощает и отражает повышенное этническое самосознание и самоощущение народа, в нем кумулируются знания об окружающем мире и ценностные ориентиры этого народа, передающиеся каждому новому его представителю. Выбор «эндоэтнонима обусловлен средой обитания народа, детерминирован землей предков, которая символизирует связь времен и поколений, и такое название усиливает этническую принадлежность народа…»38. Очевидно, что и наши предки приняли нынешнее самоназвание на основании какой-то идеи, исходя из своего видения окружающего их мира и своего места в нем.

Образ первопредка играл исключительно важную роль в сознании древних людей как в духовной, так и в чисто материальной сфере. Поскольку у многих народов он был связан с тотемизмом, С.А. Токарев отмечал: «Тотемические мифы составляют как бы священную историю рода, историю его происхождения, служат идеологическим обоснованием прав рода и племени на свою землю»39. Ю.К. Бромлей обращал внимание на то, что именно родовая память позволяет кровнородственной общности людей из поколение в поколение осознавать себя таковой, отличая от других подобных общностей40. Стойкость и относительную достоверность народных устных историко-генеалогических преданий С.П. Толстов объяснял тем, что они играли значительную общественную роль в жизни позднеродового общества, когда генеалогия становилась важнейшим регулятором браков, а отношения генеалогического старшинства получали огромное значение в повседневных взаимоотношениях между племенами. Поэтому при условии тщательной исторической критики генеалогия должна рассматриваться как ценнейший исторический документ, нередко проносящий сквозь тысячелетия память о никак не отмеченных письменными памятниками событиях41.

Анализируя закономерности развития первобытного родового сознания на основе сравнения индийской и китайской традиций, А.Е. Лукьянов пишет: «Концентрированное родовое сознание выражается в системе природно-родовых первопредков. Каждое поколение вещей и людей имеет своего первопредка, который генетически связан с общим природно-родовым первопредком. При тождестве природы и человека общим первопредком выступает сам род и занимаемая им территория… Обобщающая сущность природно-родового первопредка во всей полноте распространялась на каждого индивида и вещь и индивидуализировалась в них. (…) Таким образом, отдельно избранные природная вещь-первопредок и человек-первопредок становились явлениями всеобщего природно-родового обобщения. Каждый индивид созерцал в них одновременно и неразрывно самого себя, весь род и природу в целом как телесную сущность и чувственный образ, как идею жизни (понятие) и как имя»42. На совсем ином материале к схожему выводу пришла и Т.А. Бернштам: «Прототипы героя-предка имеют глубокие корни, уходящие в толщу универсальных представлений о единстве мира. Вследствие космического размера обстоятельств зарождения героя-предка его психофизическая природа и возрастные процессы содержат наиболее полную информацию (представления) о способах и участниках миротворения. При этом мотив героя имеет отношение не только к общей жизненной обстановке, но и к религиозной проблеме: «Абсолютная установка – всегда установка религиозная» (К.Г. Юнг)»43.

Образ первопредка играет огромную роль и в духовной сфере самосознания человека. А.Е. Лукьянов подчеркивал, что «первопредок есть наиболее концентрированное выражение природного и социального единства. Человек и первопредок обладают одной и той же телесной и духовной сущностью… Более того, при тождестве человека и природы первопредок духовно и телесно был самим человеком и человеческим родом. Первопредки – это предельные обобщения сущности и выражение предельных физических и интеллектуальных способностей человека со всеми его способностями и недостатками»44. В другом месте он отметил, что первопредок сохраняет и выражает предельные телесные и духовные способности природы и рода45. Таким образом, между первопредком и каждым из его потомков существует неразрывная тесная связь. Не менее важна роль этой фигуры и в развитии человеческого разума: «Без преувеличения можно сказать, что образ и имя первопредка создают мыслительное поле китайской, индийской и греческой античности. Именное, образное и содержательное единство мифологической фигуры первопредка и категорий философской стихии в древней философии китайцев, индийцев и греков непосредственно указывают на предфилософские истоки их философии, которые восходят к родовому и послеродовому мировоззрению»46. Несмотря на принятие христианства, отголоски связанных с этим духовно-нравственных представлений сохранились и в русском языке. В нем слово предок означает человека, который жил прежде нас, проложил дорогу и оставил нам свое предание. О последнем применительно к восточнославянским языческим племенам сообщает уже автор ПВЛ: «Имѣху бо объıчаи свои и законъ ѣць своих. и преданьѣ кождо свои нравъ»47 – «Имели свои обычаи, и законы отцов своих, и предание, и каждое – свой нрав». Живущие же после предков люди называются их потомками. Как видим, несмотря ни на что, в нашем языке сохранилась исходная нравственно-временная ориентация, в которой впереди находятся предки, а позади них – потомки, следующие их заветам и преданиям. Образ же предков в конечном итоге восходит к их общему первопредку, задающему исходную точку отсчета. С учетом той огромной ценности и значимости, которая заключена в имени народа, попробуем проникнуть в его смысл, для чего нам потребуется привлечь все данные, говорящие как о происхождении, так и значении русского имени.

Загрузка...